ОБРЫВ на краю ржаного поля ДЕТСТВА - Страница 56

Естественно, где сие образовательное учрежденье расположено, мне известно — сам ведь в детстве туда хаживал. Припёрся — и чувствую: во попал! Небось, думаю, ни хрена не вспомню, как там всё внутри выглядит, но ни фига, припомнил. В точности, как в моё время. Тот же просторный внутренний двор, вечно малёк сумрачный, с решётками вокруг светильников: мяч попадёт — не разобьются. По всему полу нарисованы те же белые круги для игр, и вообще. Похожие баскетбольные кольца без сеток — просто щиты да кольца.

Вокруг ни живой души — наверно, идут занятья, вряд ли уже обед. Повстречал, правда, пацанёнка-негритёнка, идёт в уборную. Из заднего кармана штанишек торчит — ну точно как в наши дни — деревянная бирка, всем сразу ясно: человеку разрешили сходить на горшок, и вообще.

Меня ещё прошибал пот, но уже не столь сильно. Подойдя к лестнице, я сел на нижнюю ступеньку и достал записную книжку с карандашом, ну прикупленные. От ступенек пахнет буквально как в моё время. Словно кто-то на них недавно помочился. Школьные лестницы вечно эдак попахивают. Короче, сел да нашкрябал записку:

...

Дорогая Фиби!

Нет сил ждать до среды, потому на Запад поеду наверно сегодня, попутками. Давай встретимся у входа на Выставку искусств в четверть первого, если у тебя выйдет. Верну праздничные бабки. Потратил совсем чуть-чуть.

Целую,

Школа прям почти возле выставки, домой на обед Фиби всё равно пойдёт мимо — в общем, понятное дело, повидать меня сумеет.

Короче, стал подниматься по лестнице в учительскую — ну, попросить кого-нибудь отнести ей на урок записку. А сам сложил бумажку чуть не десять раз, дабы не прочли. В чёртовых учебных заведеньях доверять нельзя никому. Зато знаю: раз брат, всё такое, записку передадут.

На лестнице вдруг опять чувствую — вот-вот стошнит. Однако ни хрена, обошлось. Присев, сразу почувствовал себя лучше. Но пока садился, увидел такое, от чего просто зверею. На стене кто-то написал: Ёб твою мать. Чёрт, у меня чуть чердак не поехал. Представил, как Фиби со всякой другой малышнёй, углядев надпись, обомлеют, чего она, чёрт побери, значит; потом в конце концов какой-нибудь гнусненький ребёночек расскажет — само собой, сикось-накось — в чём тут феня; все они станут обдумывать, пожалуй даже несколько дней промаются из-за услышанного. Жутко хотелось сделавшего надпись убить. Наверно, думаю, грязный извращенец залез поздно ночью в здание отлить, иль ещё чего, ну и отметился на стене. Представил, как изловив его на месте преступленья, колошмачу башкой о каменные ступеньки, пока к чёрту не подохнет весь в крови. Но вообще-то знаю: на эдакую расправу кишка тонка. Наверняка знаю. Потому ещё муторней стало. Честно говоря, даже с трудом набрался смелости стеретьпаршивую дряньрукой со стены. Вдруг, думаю, какой-нибудь преп заметит, как стираю, да подумает, якобы сам и написал. Но в конце концов всё же стёр. Затем поднялся в учительскую.

Директора вроде бы не наблюдалось, но какая-то старушенция лет под сто сидела да чего-то перепечатывала. У меня, говорю, сестра, Фиби Колфилд, учится в четвёртом «Б», нельзя ли, мол, передать ей записку. Очень, говорю, важно, поскольку мама заболела, не успела приготовить обед, посему надо сестрёнку встретить и покормить в закусочной. Та оказалась весьма любезной — ну, старушенция. Взяв у меня бумажку, позвала какую-то другую тётку из соседней комнаты, и вторая тётка пошла передавать записку Фиби. Потом мы со старушенцией, которой лет под сто, чуток потрепались. Клёвая бабка, вот и рассказал ей, мол тоже сюда ходил, да оба брата тут образованье получали. А где, спрашивает, обучаюсь теперь; в Пенси, говорю; а она мне: Пенси — учрежденье замечательное. Даже упрись я со страшной силой, просто б сил не хватило мóзги ей вправить. Вообще-то, раз думает, якобы Пенси замечательное учрежденье, дык и хрен с ней. Столетней старухе ни шиша нового уже не вдолбишь. И слушать не захочет. Немного погодя, отвалил. Но в чём хохма-то. Бабуся крикнула вдогонку «Желаю удачи!» — ну в точности как старик Спенсер перед отвалом из Пенси. Господи, вот гнусь: сматываешься откуда-нибудь, а вслед орут «Желаю удачи!». Тоскища да и только.

Вниз шёл по другой лестнице — и опять увидал на стене «Ёб твою мать». Снова попытался стереть надпись рукой, но тамошняя оказалась нацарапанной — ну, ножом, иль ещё чем. Никак не стиралась. Да один хрен бесполезно. Даже коль тыщу лет с ними расправляться, половины гнусностей не сотрёшь, во всём мире-то. Просто не сдюжишь.

Во дворе глянул на стенные часы, показывают всего без двадцати двенадцать — в общем, до встречи со старушкой Фиби предстоит убить кучу времени. Но всё равно двинул к выставке. Куда ж ещё податься-то? По дороге думаю, дай зайду в будку да звякну старушке Джейн Галлахер перед отъездом попутками на Запад, однако потом настрой вроде пропал. К тому ж вообще неизвестно, приехала ль уже домой на каникулы. Короче, просто пошёл к выставке и торчал там.

Жду Фиби — прямо внутри, около дверей, всё такое — а ко мне подкатывают двое мальчишек и спрашивают, не знаю ли, где тут сушёные покойники. У того, кто вопрос задаёт, расстёгнуты пуговицы на ширинке. Я ему намекнул. Он прям тут же, разговаривая со мной, их застегнул — даже не подумал отойти за столб, иль ещё куда. Умора! Я бы заржал, но побоялся, дескать снова замутит, и не стал.

— Дык где тут сушёные покойники, паря? — повторил мальчишка. — Не знаешь?

Я решил слегка подухариться:

— Сушёные покойники? А чё’й-та?

— Ну, знаешь. Ну, сушёные покойники — чуваки прям мёртвые. Их хоронят во всяких там грибницах, всё такое.