ОБРЫВ на краю ржаного поля ДЕТСТВА - Страница 33

Купив билеты на представленье с Лантами, сразу взял тачку да поехал в Сад. Лучше б, конечно, сесть в подземку, и вообще, потому как бабок уже оставалось маловато, но хотел побыстрей свалить с проклятого Бродуэя.

А в Саду жуткая гнусь! Не сказать слишком холодно, хотя солнце до сих пор не вылезло. Просто впечатленье, точно там ни фига нету, кроме собачьего дерьма, смачных плевков да выброшенных стариками сигарных бычков. У скамеек всех вид — ну, вроде как сядешь, а они сырые. Тоска. Идёшь, идёшь — да вдруг ни с того ни с сего покрываешься гусиной кожей. И совсем не похоже на приближенье Рождества. Словно вообще ни хрена не приближается. Но я всё равно держал путь к главной дорожке, Фиби обычно ходит именно туда. Любит поездить около летних подмостков. Чуднó всё-таки. В детстве мне нравилось то же самое место.

Пришлёпал — а её нигде не видать. Несколько малышей катается, всё такое, два паренька играют в мячик. А Фиби нетути. Зато заметил девочку примерно её возраста. Сидит одна на скамейке, конёк затягивает. Вдруг, думаю, знакома с Фиби, скажет, где её поискать. Подошёл, сел рядом, спрашиваю:

— Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?

— Каво? — А на самой джины и чуть не двадцать фуфаек. Наверняка связала мать, поскольку все состоят из каких-то чёртовых кусочков.

— Фиби Колфилд. С Семьдесят первой улицы. Ходит в четвёртый кл…

— Вы знакомы с Фиби?

— Ага, брат. Не знаешь, где она?

— Она учится у госпожи Каллон, да?

— Понятья не имею. Вероятно.

— Тогда на’ерн’на выставке. Мы ходили в прошлую субботу.

— На какой выставке?

Она вроде как пожала плечиками:

— Не знаю. На выставке.

— Понятно. Там, где холсты, или где индейцы?

— Где индейцы.

— Большое спасибо.

Я встал и пошёл. Но вдруг вспомнил: сегодня воскресенье.

— Сегодня ж, — говорю, — воскресенье.

Она на меня посмотрела:

— Ах да! Значит — не на выставке.

Конёк у девочки никак к чёрту не затягивался. А она без перчаток, всё такое, аж руки покраснели от холода. Ну я и помог. Ё-моё, тыщу лет не держал в руках ключ для затяжки колёсиков. Но мне он как родной. Хоть через пятьдесят лет в кромешной тьме дайте ключ — сразу распознаю. Короче, затянул ей конёк, она поблагодарила, и вообще. Очень хорошая, воспитанная девчушка. Господи, вот же здорово: поможешь затянуть конёк, то ль ещё чего — а ребятёнок вежливый-вежливый. Большинство детей именно такие. Правда. Я предложил угостить её горячим шоколадом иль ещё чем, но она сказала нет, спасибо. Надо, говорит, встретиться с подружкой. У детей вечно назначена встреча с дружком или подружкой. Умора.

Хотя воскресенье, и Фиби не пошла туда с однокашниками, да всё такое, даже несмотря на сырость с гнусною погодой, я почапал через весь Сад к Выставке естественной природы. Сразу ясно, какую выставку имела в виду девчушка с коньками. Сам прекрасно помню наши туда походы. Ведь Фиби получает образованье в том же заведении, где в детстве натаскивали меня. Мы всю дорогу ходили на выставку. Учителка, г-жа Эйглтингер, таскала нас чуть не каждую чёртову субботу. То посмотреть на животных, то — на всякую хренотень, давным-давно сделанную индейцами: глиняные горшки, соломенные корзинки, всё такое прочее. Как вспомню — сразу настроенье подымается. Даже сейчас. Поглазеем на всяческую индейскую мутоту — и обычно идём в большое такое помещенье на просмотр ленты. Про Колумба. Вечно показывали про открытье Америки, про то, с каким адским напрягом Колумб уговорил Фердинанда с Изабеллой одолжить ему бабок на покупку парусников, да как у него забунтовали моряки, и т. д. Старина Колумб нам, само собой, по фигу, зато карманы у всех лопались от конфет, жвачки, всякой хреноты, а в комнате столь хорошо пахло. Запах, точно на улице идёт дождь — даже коли никакого дождя в помине нету, — а ты сидишь в самом удобном-сухом-уютном помещеньи на всей земле. Нравилось мне на чёртовой выставке. Помню, дабы попасть в ту комнату, надо пройти через индейский раздел. Прям длинная-предлинная комната, а разговаривать разрешено только шёпотом. Впереди вышагивает училка, за ней — мы. Идём в два ряда, то бишь по двое. Я почти всегда оказывался вместе с девчонкой по имени Гёртруд Левин. Она всю дорогу хотела держать меня за руку, а ладошка у ней вечно какая-то липкая или потная, и вообще. Пол там каменный; если в руке стеклянные шарики да их уронить, то скачут по всей комнате, словно сумасшедшие, да с таким охренительным грохотом; училка строй остановит, вернётся и поглядит, чего там, чёрт побери, произошло. Но сроду не сердилась, ну г-жа Эйглтингер. Сначала проходишь мимо длиннющего — чуть не с три чёртовых «Кадиллака» — ратного челна, а в нём десятка два индейцев: кто гребёт, кто просто стоит с воинственным видом, у всех на лицах боевая раскраска. На корме один особенно страшный чувак в личине. Колдун. Я жутко трусил, но всё равно он мне нравился. Или вот, проходя мимо, заденешь весло иль ещё чего, а служитель обязательно скажет: «Дети, руками не трогайте», но говорит всегда по-доброму, не вроде мента чёртова, и вообще. А дальше огромная стеклянная выгородка, внутри индейцы трут палочки с намереньем добыть огонь да индианка, ткущая одеяло. Вроде как наклонилась, видны её сиськи, и вообще. Мы все украдкой на них косимся, даже девчонки: они ведь сами ещё сикильдявки, грудь не больше нашей. Ну, а прямо перед входом в кинокомнату, у самых дверей, проходишь мимо эскимоса. Сидит около лунки во льду озера с удочкой, две-три рыбины уже лежат рядом. Ё-моё, на выставке полным-полно стеклянных ящиков. На верхних уровнях даже ещё больше: с оленями, пьющими воду из пруда, с птицами, летящими зимовать в южные края. Спереди на проволочках развешены чучела, сзади пернатые просто нарисованы на стенке, но очень похоже, словно вся стая взаправду мчит на юг; а стоит, наклонив голову, поглядеть на них как бы кверх ногами, прям точно ещё сильней туда спешат. Но самое замечательное — всё на выставке всегда остаётся на отведённом месте. Даже не пошевелится. Приходи хоть сто тыщ раз, а эскимос поймает лишь двух рыбин, птицы всё так же будут лететь на юг, олени с кружевными рожками да красивыми тонкими ногами — пить воду из пруда, а индианка с заголённой грудью ткать то же самое одеяло. Все всё те же. Поменяешься только ты. Дело не в возрасте, и вообще. Нет, совсем не в том. Просто станешь другим, вот я о чём. В какой-то раз на тебе надета куртка. Или товарища по строю подкосила краснуха, и тебе дадут другого. Или учеников приведёт не г-жа Эйглтингер, а кто-то вместо неё. Или ты слышал, как родители обалденно перегрызлись в ванной комнате. Или перед самым входом тебе попала на глаза лужа с радужными бензиновыми переливами. В смысле, в чём-то окажешься другим — нет, не выйдет объяснить, чего имею в виду. Но даже кабы получилось, не уверен, мол захотел бы.