ОБРЫВ на краю ржаного поля ДЕТСТВА - Страница 19

Жаль вы с ней не знакомы. Вам в жисть не попадалась столь хорошенькая-умненькая девочка. Честно, очень толковая. Как пошла учиться — приносит только отличные отметки. По правде говоря, у нас в семье я единственный тупица. Старший брат Д.Б. — писатель, всё такое. Другой брат Элли, который умер, я вам о нём рассказывал, тот вообще считался первым учеником. Честно — один я тупой. Но посмотрели б вы на Фиби. Волосы у ней рыжеватые, чуток вроде Эллиных, к лету её стригут покороче, она закалывает их за уши. Ушки прям маленькие, хорошенькие. Зимой волосы отрастают. Иногда мама заплетает ей косички, но чаще нет. Честно, очень здорово. Сестрёнке всего десять лет. Она довольно худенькая, вроде меня, но не тощая. Худенькая под коньки на колёсиках. Однажды смотрю из окна, как переходит Пятую улицу по дороге в Сад, и точно — прям создана для коньков на колёсиках. Вам бы она понравилась. В смысле, стоит чего-нибудь ей сказать, прекрасно понимает, на кой чёрт ты вообще о том заговорил. В смысле, её даже не в лом брать с собой куда угодно. Попадёшь с ней, скажем, на вшивый фильм, сразу чувствует: дешёвка. А если не совсем уж фиговый, то понимает: не фиговый. Мы с Д.Б. брали её на французскую ленту «Жена булочника», там ещё Ремю играет. Ей страшно глянулось. Но больше всего любит «39 ступеней» с Робертом Доунатом. Помнит всё проклятое действие наизусть — ведь мы с ней раз десять смотрели. Например, едва старина Доунат приходит в шотландскую усадьбу, ну после того как смывается от ментов, всё такое, Фиби прямо в зале вслух говорит — вместе с чуваком-шотландцем в картине — «Вы едите селёдку?» Все слова знает на память. А после учитель, кто вообще-то немецкий разведчик, показывает Роберту Доунату искорёженный мизинец, но Фиби его опережает — суёт мне в темноте свой мизинчик, держит прям у меня перед носом. В общем, она в порядке. Вам бы Фиби понравилась. Меня беспокоит лишь, что иногда слишком легко возбуждается. Совсем ребёнок, а уже столь впечатлительная. Правда. Ещё всю дорогу пишет книжки. Однако не заканчивает. Все они про крошку Хейзл Уэдерфилд, только старушка Фиби пишет «Хейзел». Крошка Хейзел Уэдерфилд — девочка-сыщик. Якобы сирота, но то и дело возникает её папаша. Это всегда «высокий привлекательный господин лет двадцати от роду». Умора. Старушенция Фиби. Боженькой клянусь, сестрица бы вам понравилась. Совсем ещё была крохотной — а уже столь смышлёная. Мы с Элли частенько брали её в Сад, особенно по воскресеньям. У Элли имелся парусник, с которым он любил играть по воскресеньям; в общем, брали с собой старушку Фиби. И вот она вся из себя в белых перчатках топает между нами, точно самая настоящая дама, и вообще. Мы с Элли заводим беседу про всякую всячину, старушка Фиби слушает. Порой забудешь о ней, эдакой крохе, но она напомнит. Станет всё время встревать. Элли или меня толкнёт, то ль ещё чего, и спросит: «Кто? Кто так сказал? Бобби или дама?» Мы объясним, кто сказал, она кивнёт, продолжит слушать, и вообще. Элли тоже от неё балдел. В смысле, тоже любил. Щас ей десять, уже не малышка, но один хрен её все любят — все, у кого мозги не окончательно ещё отсохли.

Словом, она из тех, с кем всегда охота поговорить по телефону. Но я слишком боялся, что подойдут предки и сразу поймут — я в Новом Йорке, меня вышибли из Пенси, и т. д. и т. п. В общем, надел чистую рубашку, взял всё необходимое да съехал на подъёмнике в прихожую. Просто посмотреть, какие там дела.

Кроме нескольких подозрительных парней и белобрысых блядюшек внизу никого не наблюдалось. Но из «Лавандовой комнаты» долетало пиликанье; я туда заглянул. Народу сидело не очень много, но меня, естественно, пихнули за самый хреновый столик — в дальнем углу. Дурак я не помахал бумажкой перед носом главного халдея. Ё-моё, в Новом Йорке всё решают бабки. Честно.

Лабухи оказались гнуснейшие. Какие-то «Поющие кореши». Очень много духовых, но кто в лес, кто по дрова — самая настоящая пошлятина. Во всём кабаке людей моего возраста — раз, два, и обчёлся. Собственно говоря, вообще нет. В основном пожилые расфуфыренные чуваки с любовницами. Только за соседним столиком сидят три девицы лет тридцати. Обе-три страшненькие, да к тому же в жутко допотопных шляпках — сразу ясно, не из Нового Йорка, но одна из них, белокурая, не особо чучельная. Даже показалась мне востренькой; я стал зачуток давить на неё косяка, но тут подвалил подавальщик. Ну, заказываю виски с содовой да велю их не смешивать — выпалил, точно из пулемёта, поскольку начнёшь мямлить, и сразу поймут, дескать тебе нет двадцати одного года, и ни хрена горячительного не притащат. Но тот на уловку не поддался.

— Простите, сударь, — говорит, — у вас наличествует какая-нибудь бумага, где указан возраст? Например, водительское удостоверенье?

Я смерил его взглядом, якобы адски оскорблён:

— Полагаете, мне нет двадцати одного года?

— Простите, сударь, но у нас…

— Хорошо, хорошо, — чёрт с ним, думаю. — Принесите кока-колу.

Он повернулся и пошёл, но я снова окликнул.

— Подлейте туда, пожалуйста, немного рома иль ещё чего-нибудь, — попросил очень ласково. — Нельзя же сидеть в здешнем похабном заведеньитрезвому, как покойник. Пожалуйста, рома иль ещё чего.

— Весьма сожалею, сударь… — сказал он и свалил.

Вообще-то я не обижаюсь. Их выгоняют с работы, коли застукают, мол подавали хмельное несовершеннолетним. Малолетка я чёртов.

Короче, опять стал давить косяка на трёх мочалок за соседним столом. В основном на белокурую. На других двух только с большой голодухи позаришься. Не по-хамски, конечно, на них глазел. Просто очень спокойно поглядывал на всех трёх. А они начали между собой перехихикиваться. Вот дуры! Наверно, посчитали меня слишком зелёным, чтоб на баб глазеть. Чёрт, даже не по себе стало — можно подумать, жениться на них предполагаю, и вообще. Следовало послать их куда подальше после эдаких приколов, но вдруг дико захотел поплясать. Иногда меня жутко тянет плясать, вот и в тот раз прям приспичило. В общем, резко наклонясь, спрашиваю: