ОБРЫВ на краю ржаного поля ДЕТСТВА - Страница 28

Короче, лёг в кровать — и ни хрена не выходит помолиться. Каждый раз: только начну — перед глазами стоит Санни, обзывает сюсиком. В конце концов, сев в кровати, опять закурил. А привкус у сигареты прям вшивый. Уже, наверно, чуть не две пачки высадил, как уехал из Пенси.

Сижу, дымлю; вдруг стук в дверь. Я, конечно, надеялся, мол не в мою, но сам-то прекрасно знал: в чью ж ещё. Хрен его поймёт откуда, но знал. Даже смекал, кто стучит. Нутром чуял.

— Кто там? — спрашиваю. И здорово испугался. В таких делах страшно трушу.

Опять стучат. Уже громче.

В конце концов встаю с кровати — само собой, в одной пижаме — и открываю дверь. Не пришлось даже включать свет, ведь уже совсем рассвело. За дверью стоят Санни с Морисом, прыщавым чуваком из подъёмника.

— В чём дело? Чё хотите? — ё-моё, голос дрожит прям адски.

— Ничево особенново, — вещает перезрелый юноша Морис. — Всево пятёрочку.

Говорит один за двоих. Старушка Санни просто стоит с приоткрытым ртом, и вообще.

— Я уже заплатил. Дал ей пятёрку. Сам у неё спроси, — ё-моё, во голос дрожит!

— А надо десятку, начальник. Я ж те г’рил. Десятку — за палчонку, пятнашку — до полудня. Я ж те г’рил.

— Ты сказал по-другому. Пятёрку запалку. До полудня да, пятнашку, точно, но я хорошо слышал, как ты…

— Гони бабки, начальник.

— За что?

Господи, сердце колошматит прямо, чёрт возьми, в горле. Хоть бы шмотки надел, в конце-то концов. Жуть: эдакая хрень, а ты в пижаме.

— Поехали, начальник, — сказал прыщавый Морис. Да как меня оттолкнёт вонючей ручищей! Здоровенный сукин сын — я чуть на чёртову пятую точку не упал. Смотрю — оба, он со старушкой Санни, уже в комнате. Ведут себя, точно чёртовы хозяева. Старушка Санни села на подоконник. А юный Морис развалился в кресле, расстегнул ворот, всё такое — ну, на лифтёрской одежде. Ё-моё, во попал!

— Ну-ка, начальник. Деньги на бочку. У меня там работа.

— Тыщу раз повторил: тебе вообще ничего не должен. А ей дал уже пят…

— Хватит болтать. Бабки.

— С какой стати платить ещё пятёрку? — взвизгнул я по-щенячьи. — Облапошить меня хочешь?

Юный Морис полностью расстегнул служебную куртку. А под ней только манишка — ни рубахи, ни хрена. Ну, и большое жирное волосатое пузо.

— Никто никого не собирается облапошивать. Надо заплатить, начальник.

— Нет.

Едва неткнул, он, встав с кресла, шагнул ко мне, всё такое. А вид, якобы обалденно устал или ему до смерти всё осточертело. Вот тут я трухнул по-настоящему, ей-богу. Помню, стоял вроде как со скрещёнными на груди руками. Кажется, всё б не столь плохо, кабы не пижама чёртова.

— Надо заплатить, начальник. — Подошёл вплотную и снова говорит: «Надо заплатить, начальник». — Больше ни хрена не в состояньи придумать. Самый настоящий придурок.

— Нет.

— Начальник, придётся тя чуток отмудохать. Не хотел, но кажись придётся. Ты должóн нам пятёрочку.

— Не должен я никакую пятёрочку. Только тронь — заору. Всю гостиницу разбужу. Ментов, и вообще. — А голос прям дрожит, как сумасшедший.

— Давай-давай. Чё ж не орёшь? Вот клёво! Хошь, чтоб предки узнали, де ты провёл ночь со шмарой? Эдакий маменькин сыночек?

Неплохо наворачивает, хоть и сволочь. Честно.

— Отвяжись. Кабы сказал десять, тогда другое дело. Но ты ясно…

— Платить собираешься?

Прижал меня к чёртовой двери. Прям навис, ну поганым волосатым животищем, всё такое.

— Отвяжись. Проваливай к чёртовой матери из моей комнаты, — а руки всё ещё скрещены, и вообще. Господи, во лоханулся!

Тут впервые подала голос Санни:

— Слышь, Морис. Хошь, возьму его бумажник? Он на этой, как её?

— А як же.

— Не смей трогать бумажник!

— У-же взи-ла. — Машет бумажкой. — Вишь? Беру тольк’ пятёр’чку, катор’ ты мне должóн. Я ж не варов’какая.

И тут я вдруг заплакал. Чего угодно готов отдать — лишь бы этого не случилось. Но заплакал.

— Разве вы воры? — говорю. — Просто украли пять…

— Заткнись, — толкнул меня прыщавый юноша Морис.

— Отстань от него, слышь? — сказала Санни. — Пошли, слышь? Он должóн нам бабки, мы их получили. Пошли, слышь?

— Иду, иду, — а сам стоит.

— Говоряттебе, Морис, слышь? Не трогай.

— А кто-ньть ково-ньть трогает? — чёртов простачок такой. И тут же со всей силы ткнул мне пальцем в пижаму. Не скажу, куда ткнул, но боль адская. Тогда я сказал, что он паршивый гнусный подонок.

— Чево-чево? — приставил ладонь к уху, точно глухой. — Чево-чево? Кто я?

Я всё ещё вроде как всхлипывал. От злости да дерготни чёртовой, и вообще.

— Гнусный подонок, — говорю. — Тупорылый хитрожопый козёл, а года через два скурвишься и станешь клянчить у прохожих на кофе. Всё твоё вонючее, замусоленное пальто осклизнет соплями, а сам ты…

Тут он мне врезал. Я даже не норовил уклониться, или нырнуть, иль ещё чего. Почувствовал только ломовой удар под дых.

Но не отрубился — помню, смотрю снизу и вижу, как они выходят, захлопывают дверь. А потом довольно долго лежал на полу; как после драки со Страдлейтером. Только на сей раз думал: всё, подыхаю. Честно. Вроде тону, иль ещё чего. Сложнячка в чём: не мог полностью вздохнуть. А стоило, наконец, встать и пойти в ванную, пришлось согнуться в три погибели, обхватить живот, и вообще.

Но всё же я ку-ку. Ей-богу — с присвистом. По пути вроде как стал изображать, якобы все кишки разворочены. Якобы прыщавый Морис всадил в меня пулю. Теперь вот плетусь в ванную — ну, хорошенько глотнуть чего-нибудь покрепче, успокоиться да вступить в настоящую схватку. Представил себе, как выхожу на хрен из ванной комнаты, уже одетый, всё такое прочее, но ещё пошатывает, в кармане пушка. Потом спускаюсь. По лестнице, а не на подъёмнике. Конечно, повисая на перилах, всё такое, а из угла рта время от времени сочится тонкая красная струйка. Спущусь на несколько пролётов — обхватив живот да заливая всё вокруг кровью — и вызову подъёмник. Едва старичок Морис откроет дверцы, сразу увидит меня с пушкой в руке и начнёт кричать таким пронзительным-трусливым-нутряным голосом, дескать отвяжись. Но тут я выпущу в него всю обойму. Шесть выстрелов прямо в жирное волосатое брюхо. Затем выброшу пушку в лифтовый ствол — ну, после того как сотру отпечатки пальцев, всё такое. Потом приползу обратно в комнату, позвоню Джейн, та придёт, перевяжет кишки. Представил: лежу, истекая кровью, и вообще, а она подносит мне ко рту зажжённую сигарету.